Арвеарт. Верона и Лээст. Том I - Лааль Джандосова

– Сними с себя эту блузку…

«Верона» взялась за пуговички. Гренар, дрожа от волнения, облизал пересохшие губы и прошептал: «Создатели…» Секунду спустя – к его ужасу – эфемерный образ растаял, а дисплей отразил сообщение:

«Экдор Ардевир, сожалеем, но вы не можете пользоваться данного рода программами на компьютерах, зарегистрированных в Министерстве образования. Смените компьютер, пожалуйста. Программа деактивирована».

Гренар какое-то время смотрел в пустое пространство, затем достал сигареты, обнаружил, что пачка пустая, рассмеялся – застывшим смехом, и сказал, не то что трезвея, но уже выходя из транса:

– Поздравьте меня, дорверы! Так я ещё не обламывался!

* * *

Одиннадцатого июня, за десять минут до полуночи, Вирго – голодный, уставший, летевший без остановок и сэкономивший этим часов восемнадцать-двадцать, посадил свою синюю шлюпку перед главным входом в Коаскиерс. Пройдя через холл – центральный, он поспешил к тому сектору, где жили преподаватели, и вскоре, чуть запыхавшийся, предстал пред глазами проректора. Секунду-другую-третью Лээст смотрел на вошедшего, пока тот выполнял приветствие, и, как только Марвенсен выпрямился, спросил:

– Всё прошло успешно?! Ей выдали открепление?!

Виргарт уверил проректора: «Да, экдор Эртебран! Конечно же! – и следом, при виде проекции с эллипсами и окружностями знакомой ему специфики, не смог удержать восклицания: – Ничего себе! Это ж!.. Простите, это вы на себя рассчитываете?!»

Эртебран, обернувшись к схемам, пояснил с очевидным смущением:

– Да, на себя, разумеется. Я её только начал. Ни разу не брался до этого. Уйдёт недели четыре, если брать по всем показателям.

– Если брать по всем показателям, – возразил деликатно Марвенсен, – то уйдёт не четыре недели, а не меньше шести, мне кажется.

Как показало время, Марвенсен не ошибся. Эртебран рассмеялся нервно, пытаясь скрыть напряжение, деактивировал карту и попросил:

– Рассказывай! Обо всем в мельчайших подробностях!

Дорверы устроились в креслах – перед большим камином, с разлитым в стаканы виски, доставленным из Иртара сувениром от Гиварда Таерда. Марвенсен, отмечая, что Лээст сменил свой облик – сбрил и усы, и бороду, и стал в результате выглядеть гораздо моложе обычного, с тревогой подумал: «Зря он так. С бородой он смотрелся солиднее. Теперь – тридцать пять от силы. Ну тридцать восемь – максимум…» Сам Лээст, словно почувствовав направление мыслей Марвенсена, потёр подбородок пальцами и с улыбкой сказал:

– Я знаю. Выглядит непривычно, но сейчас меня это устраивает.

Лучший иртарский виски был оценён по достоинству. Когда Виргарт – детальным образом – обрисовал путешествие, своё появление в Центре и встречу с экдором Таердом и затем приступил к тем сценам, что касались Вероны, Гренара и отбора бумаг для Коаскиерса, Эртебран, внимательно слушавший, помрачнел и спросил:

– Он влюблён в неё?

– Влюблён, – подтвердил шестикурсник, – и не скрывает этого.

– Она отвечает взаимностью?

– Нет, экдор, я не думаю. Но она к нему что-то испытывает. Что-то по части жалости. Но в хорошем смысле, мне кажется. Она его уважает, ценит его, как учителя, но если бы что-то было, я бы сразу это почувствовал.

– А он?

– А он, если честно, с трудом себя контролирует. Но это неудивительно. Если бы вы её видели…

Лээст, прервав его жестом, встал из кресла, прошёлся по комнате, продолжая всё так же хмуриться, потом произнёс: «Всё ясно», – причём с такой интонацией, что Марвенсен дрогнул внутренне, и продолжил прямым вопросом:

– Она написала мне что-нибудь?

Виргарт раскрыл чемоданчик и достал конверт – канцелярский, обклеенный скотчем для верности и подписанный резким почерком, лишённым какой-либо вычурности: «Л. Эртебрану, проректору».

– Вот, экдор Эртебран, пожалуйста…

Лээст кивнул:

– Спасибо. Остальное расскажешь завтра. Сейчас тебе надо выспаться. И загляни на кухню. Шеф-повар тебе оставил сэндвичи в холодильнике.

Марвенсен поклонился и, захватив свою сумку, вышел из «восемнадцатой», что числилась за проректором, а сам он вернулся в кресло, извлёк на свет фотографии и стал изучать их по очереди: первую – ту, где Верона ещё в годовалом возрасте и на руках у матери; вторую – где ей четыре и она только-что проснулась – румяная и взлохмаченная; третью – где ей уже восемь и она сидит на крылечке вместе с дворняжкой Бубой; четвёртую – вновь с Режиной, где они вдвоём отмечают, судя по тортику с цифрой, – веронино десятилетие; пятую – чёрно-белую, где Верона – двенадцатилетняя: рваные джинсы, чёлка и замызганный бинт на запястье; шестую – где ей четырнадцать: та же чёлка, та же ухмылка, но красота её – дивная – проступает со всей отчётливостью; седьмую – где ей пятнадцать и она наконец улыбается, обернувшись на зов фотографа; восьмую – где ей шестнадцать и она достаёт из кастрюли спагетти зубчатой ложечкой; девятую – где она в школе, сидит на причале – лодочном, и смотрит на солнце – закатное; и последнюю – изумительную – где она под дождём, промокшая, в коротком шёлковом платьице, ловит ртом дождевые капли, высоко запрокинув голову.

Ознакомившись с фотографиями, Лээст какое-то время перебирал их задумчиво, подолгу глядя на каждую и приходя к той мысли, что её красота – немыслимая – превосходит его ожидания, после чего разложил их на кожаной ручке кресла, взял в руки письмо – большое, осознавая с отчётливостью, что Гренар, с его влюблённостью, способен пойти на крайнее, и минуту провёл в размышлениях: «Нет, письмо подождёт, – решил он. – Там происходит что-то. Я физически это чувствую…»

* * *

Верона простилась со зрителями, завершив своё выступление, быстро прошла в гримёрную, закрылась надёжным образом и начала раздеваться, чтобы сменить одежду – джинсы и чёрную кофточку – на пышное бальное платье, сшитое к этому вечеру. Оставшись в белье – открытом – бюстгальтере без бретелек и стрингах, отделанных кружевом, она присела у зеркала, подкрасила губы розовым и уже собралась наряжаться, как именно в ту секунду на неё вдруг повеяло холодом. Следом она ощутила чьё-то рядом с собой присутствие. Застыв в состоянии шока – близком, по сути, к обморочному, она прошептала: «Кто здесь?» – и осознала тут же: «Виргарт уже в Коаскиерсе и он передал фотографии…» Лицо её запылало – запылало просто неистово. Подхватив своё платье – оброненное, и воскликнув: «Экдор, простите меня!» – она начала одеваться, но запуталась в юбках с оборками. Тут в дверь постучали – резко, и послышался голос директора: «Ты там?! Открой мне, пожалуйста!»

– Нет! – закричала Верона.

Гренар повысил голос:

– Открой! Я тебе приказываю!

Стук превратился в грохот. Кое-как разобравшись с платьем, она отворила в ужасе, поскольку крючок – погнувшись – и так уже не выдерживал, метнулась к трюмо в простенке и застыла – лицом к директору. Гренар – отнюдь не трезвый, пивший с прошлого вечера, ворвался вовнутрь помещения, обхватил её грубым образом, заявил: «Ты – моя! Понятно тебе?!» – и рванул ей платье – от выреза, срывая его вместе с лифчиком. Узрев её грудь – обнажившуюся, он обезумел полностью:

– Эртебран тебя не получит! Ты останешься здесь! Мы поженимся!

Верона, не в состоянии как-либо сконцентрироваться, не в силах сопротивляться на суггестическом уровне, защитила себя иначе, выкрикнув:

– Прекратите! Эртебран сейчас здесь! Опомнитесь!

Ардевир отшатнулся в сторону. Присутствие постороннего – на тонком астральном уровне, теперь уже подтверждённое его собственными рецепторами, сразу же отрезвило его. Он задрожал – затрясся, попятился прочь – уничтоженный, наткнулся спиной на ширму, пошатнулся, едва не падая, и прохрипел:

– Поверь мне… у вас ничего не получится… там семёрки… законодательство…

Верона не отреагировала – вербально, во всяком случае. Секунд пять тянулось молчание. Гренар – вспотевший, бледный – попытался сказать: «Прости меня…» – но, видя её выражение – ненависти, отвращения, гнева – теперь прорвавшегося, мотнул головой и зажмурился, готовый принять наказание – любое – какое последует, вплоть до стирания памяти.

– Уйдите, – сказала Верона. – Уйдите, экдор. Всё кончено.

– Я просто хочу уберечь тебя!..

Верона села у зеркала и закрыла лицо ладонями, понимая, что если проректор известит о случившемся Таерда, Гренара ждёт наказание – лишение всех привилегий, условное заключение и, возможно, ссылка в провинцию – на работу в тяжёлых условиях. Так протекла минута. Верона сидела, не двигаясь. Ардевир в два шага подошёл к ней, наклонился, обнял с осторожностью, поцеловал её в голову и, прошептав: «Будь счастлива», – покинул грмёрную комнату. Верона, когда он вышел, отняла от лица ладони и какое-то время смотрела на своё отражение в зеркале, виня себя – не за прошлое, а теперь скорее за будущее, после чего, поднявшись, сняла бюстгальтер – разорванный, стащила платье – испорченное, натянула джинсы и кофточку, вытерла нос салфетками и произнесла: